Неточные совпадения
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели,
о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь,
целый день
вспоминать было больно!
Тут он
вспомнил, что газетная заметка ни слова не сказала
о цели убийства.
О Марине подумалось не только равнодушно, а почти враждебно...
«Наверное, никого из них не беспокоит мысль
о цели бытия», — полупрезрительно подумал он и
вспомнил Нехаеву.
— «
О, лжешь, — думал я, — хвастаешь, а еще полудикий сын природы!» Я сейчас же
вспомнил его: он там ездил с маленькой каретой по городу и однажды
целую улицу прошел рядом со мною, прося запомнить нумер его кареты и не брать другой.
Она в первую минуту
вспомнила смутно
о том новом чудном мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей, любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и
целом ряде унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным счастьем и вытекали из него.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только
о Катюше,
вспоминая ощущение этого последнего
поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни
о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Он повторяет
целый ряд общих мест об измене христианству, об отпадении от веры отцов, поминает даже «Бюхнера и Молешотта»,
о которых не особенно ловко и
вспоминать теперь, до того они отошли в небытие.
Теплом проник до старикова сердца
Отчетливый и звонкий
поцелуй, —
Как будто я увесистую чашу
Стоялого хмельного меду выпил.
А кстати я
о хмеле
вспомнил. Время
К столам идти, Прекрасная Елена,
И хмелю честь воздать. Его услады
И старости доступны. Поспешим!
Желаю вам повеселиться, дети.
—
О, дитя мое, я готов
целовать ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору,
о, этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь в политике!» — Он как бы
вспомнил вдруг, с кем говорит, и замолк, но глаза его еще долго метали искры.
И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его переполнилось и заныло от боли.
О, никогда потом не мог он забыть эту встречу с ней и
вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы
целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
«Я, однако же, замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он
о вас как
о „свете“
вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я
целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но
о нем в это время в
целом доме никто не
вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.
Вланг, не евший
целый день, достал кусок хлеба из кармана и начал жевать, но вдруг,
вспомнив о Володе, заплакал так громко, что солдаты, бывшие подле него, услыхали.
Александр не уснул
целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил было речь, приготовился, но едва
вспомнил, что дело идет
о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком легкой задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
Музою же овладела главным образом мысль, что в отношении матери своей она всегда была дурной дочерью, так что иногда по
целым месяцам, особенно после выхода замуж, не
вспоминала даже
о ней.
На другой день Оленин проснулся раньше обыкновенного, и в первое мгновение пробуждения ему пришла мысль
о том, что предстоит ему, и он с радостию
вспомнил ее
поцелуи, пожатие жестких рук и ее слова: «какие у тебя руки белые!» Он вскочил и хотел тотчас же итти к хозяевам и просить руки Марьяны.
Она не смела понять, не смела ясно
вспомнить, что было… но одно как-то страшно помнилось, само собою, всем организмом, это — горячий, пламенный, продолжительный
поцелуй в уста, и ей хотелось забыть его, и так хорош он был, что она ни за что в свете не могла бы отдать воспоминания
о нем.
Теперь, перечитав
целые книги
о Марии Николаевне, я
вспоминаю Петра Платоновича, слышу его тихий, восторженный голос…
Когда крестный говорил
о чиновниках, он
вспомнил о лицах, бывших на обеде,
вспомнил бойкого секретаря, и в голове его мелькнула мысль
о том, что этот кругленький человечек, наверно, имеет не больше тысячи рублей в год, а у него, Фомы, — миллион. Но этот человек живет так легко и свободно, а он, Фома, не умеет, конфузится жить. Это сопоставление и речь крестного возбудили в нем
целый вихрь мыслей, но он успел схватить и оформить лишь одну из них.
Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее
вспоминает о ней раз в
целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя — и оно где-то пропало там, в Москве, и еще, может быть, не раз служило предметом шуток и насмешек…
То,
о чем надо всегда плакать,
вспоминая. Царь, награждающий царствами и думающий, что он только улыбнулся; блаженное существо, светлейший властелин, думающий, что он только
поцеловал, а вместо того дающий бессмертную радость, —
о, глупый Саша! Каждый день готова я терпеть муки рождения, чтобы только видеть, как ты вот ходишь и говоришь что-то невыносимо-серьезное, а я не слушаю! Не слушаю!
И с этого вечера,
о котором впоследствии без ужаса не могла
вспомнить Елена Петровна, началось нечто странное: Колесников стал чуть ли не ежедневным гостем, приходил и днем, в праздники, сидел и
целые вечера; и по тому, как мало придавал он значения отсутствию Саши, казалось, что и ходит он совсем не для него.
Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство сопротивления и вопрос: «А что, если, поужинав, я надену шапку, чинно поблагодарю всех и гордо, таинственно отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить „вилок“, выйду и вернусь на „Эспаньолу“, где на всю жизнь случай этот так и останется „случаем“,
о котором можно
вспоминать целую жизнь, делая какие угодно предположения относительно „могшего быть“ и „неразъясненного сущего“.
Вот единственная
цель и значение очень многих (большей части) произведений искусства: дать возможность, хотя в некоторой степени, познакомиться с прекрасным в действительности тем людям, которые не имели возможности наслаждаться им «а самом деле; служить напоминанием, возбуждать и оживлять воспоминание
о прекрасном в действительности у тех людей, которые знают его из опыта и любят
вспоминать о нем.
— Смуглая девушка, прекрасная девушка! Когда сегодня твой милый
поцелует тебя между грудей и скажет: «Как хорошо пахнет твое тело,
о моя возлюбленная!» — ты
вспомни обо мне в этот миг. Я перелил тебе три лишние капли.
— Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за твою красоту, за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому источнику. Дай мне
поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех пор, пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не будет женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой прекрасный.
Вспоминай изредка
о твоей рабе,
о твоей обожженной солнцем Суламифи.
— Но удивительнее всего, — засмеялся Коврин, — что я никак не могу
вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где? Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня
о ней
целый день думаю.
Вспоминал ли Иван Ильич
о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он
вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал
целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки.
Он
вспомнил молитвы свои в первое время затвора, когда он молился
о даровании ему чистоты, смирения и любви, и
о том, как ему казалось тогда, что бог услышал его молитвы, он был чист и отрубил себе палец, и он поднял сморщенный сборками отрезок пальца и
поцеловал его; ему казалось, что он и был смиренен тогда, когда он постоянно гадок был себе своей греховностью, и ему казалось, что он имел тогда и любовь, когда
вспоминал, с каким умилением он встретил тогда старика, зашедшего к нему, пьяного солдата, требовавшего денег, и ее.
Ложась спать, он
вспомнил, что она еще так недавно была институткой, училась, все равно как теперь его дочь,
вспомнил, сколько еще несмелости, угловатости было в ее смехе, в разговоре с незнакомым, — должно быть, это первый раз в жизни она была одна, в такой обстановке, когда за ней ходят, и на нее смотрят, и говорят с ней только с одною тайною
целью,
о которой она не может не догадываться.
Лицо Егорушки оставалось добродушным, точно он рассказывал самую обыкновенную вещь. Именно это добродушие и покоробило Половецкого, напомнив ему
целый ряд сцен и эпизодов из последней турецкой войны, в которой он принимал участие. Да, он видел все ужасы войны и тоже был ранен, как Егорушка, но не мог
вспомнить о всем пережитом с его равнодушием.
«Садко, моё чадо, на кую ты стать
О псе
вспоминаешь сегодня?
Зачем тебе грязного пса
целовать?
На то мои дочки пригодней!
И случалось, что по
целым часам шагал он, глубоко и сурово задумавшись, ничего вокруг не видя и не слыша — и потом не мог
вспомнить,
о чем думал.
Раскольников мечется в своей каморке. Морщась от стыда, он
вспоминает о последней встрече с Соней,
о своем ощущении, что в ней теперь вся его надежда и весь исход. «Ослабел, значит, — мгновенно и радикально! Разом! И ведь согласился же он тогда с Соней, сердцем согласился, что так ему одному с этаким делом на душе не прожить! А Свидригайлов?.. Свидригайлов загадка… Свидригайлов, может быть, тоже
целый исход».
— Господи, да ведь он — типичный пруссак! — вихрем пронеслось в голове юноши и он сразу
вспомнил то обстоятельство,
о котором давно уже ходили слухи в русской армии: немецкий император Вильгельм, после
целого ряда пережитых его армией неудач на восточном и западном фронтах в борьбе с нашими и союзными войсками, послал
целые корпуса в Галицию на помощь австрийцам, терпевшим еще большие неудачи против русского войска.
И ушел. Васильев лег на кровать и, спрятав голову под подушку, стал плакать от боли, и чем обильней лились слезы, тем ужаснее становилась душевная боль. Когда потемнело, он
вспомнил о той мучительной ночи, которая ожидает его, и страшное отчаяние овладело им. Он быстро оделся, выбежал из номера и, оставив свою дверь настежь, без всякой надобности и
цели вышел на улицу. Не спрашивая себя, куда идти, он быстро пошел по Садовой улице.
«Вот тебе и карьера, вот тебе и мечты
о покровительстве всесильного,
о придворной жизни, красавицах… — думал совершенно упавший духом молодой человек. — Красавицы! — он
вспомнил коварную брюнетку и ее жгучий
поцелуй. — Попутал бес, в какую попался кашу; может, всю жизнь придется расхлебывать…» — пронеслось у него в голове.
Он часто брал ее на колени и лихорадочно
целовал, причем каждый раз, вероятно,
вспоминал об Егоре Никифорове, а, быть может, и
о своей несчастной дочери.
Княжна густо покраснела. Она
вспомнила о подаренном ею князю
поцелуе, который скрыла не только от матери, но и от подруги детства.
— Кого на сцену принимаем? Зачем собираемся сюда? Неужели затем, чтобы в карты играть, пить у буфета и беспечно и весело прожигать жизнь? А
о главной
цели — об искусстве,
вспоминать, как
о мираже. Надо проснуться, мы ходя спим, все спим.
— Э! — Он нетерпеливо махнул рукою. — Ерунду мы вчера говорили. Как это возможно! Вчера, как расстались, я все время думал
о тебе,
вспоминал, как ты меня
поцеловала… Это выше всяких клятв. Я не могу. Как лавина какая, — накатилось и несет с собою. Сходиться друзьями… Да это издевательство! Вся мысль только
о том, чтоб иметь тебя всю. Какая мука!
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли
о смерти,
целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он
вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он
вспоминал первые времена своей любви к ней;
вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично-размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял c Несвицким, и стал ходить перед домом.
— Скажите, — прибавил он, как будто только что
вспомнив что́-то и особенно-небрежно, тогда как то,
о чем он спрашивал, было главною
целью его посещения, — правда, что l’impératrice-mère [вдовствующая императрица] желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену?
Кроме того он кланяется m-r Шелингу, и m-me Шосс и няне, и, кроме того, просит
поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и
о которой всё так же
вспоминает.
— Так и так, — говорит, — я вашу светлость за ваше добро постоянно помню и на всех молитвах поминаю; а наш государь и вся царская фамилия постоянно кого раз видели и заметили — того уж
целый век помнят. Потому дозвольте, — говорит, — мне вам словесно
о себе ничего не
вспоминать, а в свое время я все это вам в ясных приметах голосом природы обнаружу — и тогда вы
вспомните.